Информационный портал о недвижимости > Коммерческая недвижимость > Витрувианская триада

Витрувианская триада

18.07.2017

На сегодняшний день «польза» прочно отошла в область компетенции конкурирующих систем ценностей: пользу архитектуры оценивает рынок, а при сдвиге в некоммерческие системы ценностей — социология и политика. Что касается «прочности», то эта область из сферы оценки произведения перешла в сферу нормативного регулирования отрасли, новации в области прочности (отчасти в связи с разочарованием в прогрессе) больше не рассматриваются как критерий качества архитектуры. Пользу оценивают деньги, прочность — конструкторы и инженеры, архитекторам осталась одна красота. Но она репрессирована развитием современного искусства. Деньги под залог недвижимости — это оптимальный вариант для Вас, если Вы хотите что-то купить, но финансовых средств вообще не хватает.
Парадигма «стиля», столь ненавидимая модернизмом и вроде бы им отмененная7, оказывается главным средством легитимации авангардной формы в архитектуре — вспомним «Стиль и эпоху» Моисея Гинзбурга8. Гинзбург вполне владеет чисто искусствоведческим пониманием «стиля», идущим от венской формальной школы, и в частности от Генриха Вельфлина. Хотя сама идея «стиля» как способа легитимации архитектурной формы была взята на вооружение мастерами остросовременными, авангардистами и художниками модерна, теория стиля ровно в тот же момент разрабатывалась прежде всего на классическом материале. Для архитектуры здесь важны идеи Адольфа Гильдебрандта9, оказавшего известное влияние на Ивана Жолтовского, а также на Миса ван дер Роэ. При этом идея вычислить совершенную форму на основе универсального закона золотого сечения, которая так увлекала Гильдебрандта, к нему пришла от Иоганна Вольфганга фон Гете. Это достаточно важная развилка для формирования семантического поля красоты.
Гете полагал, что божественные пропорции свойственны, с одной стороны, искусству древних (эта мысль увлекала теоретиков архитектуры, начиная с Альберти), а с другой — природе. Не только Аполлон Бельведерский выстроен по законам золотого сечения, но и трава в поле растет точно так же. Таким образом, основываясь на пропорциях, архитектор одновременно подражает древним и следует законам природы
Соответствие природе, органичность окажется важной субдоминантой этого смыслового комплекса. Именно отсюда идет постоянное подчеркивание «органичности» архитектурного стиля, «органичности» формы. Тема органики наглядно предъявлена в архитектуре модерна, но неизобразительная органичность очень важна и для неоклассицизма, и для модернизма.
Следует оценить специфику этой «органичности». Для самого Гете изучение морфологии, и отсюда — систем пропорций, было частью того, что называется классическим проектом европейской науки, или, иначе, ньютонианским проектом10. Вкратце суть проекта заключается в следующем. Мы (рациональная европейская наука) установили наличие некоего закона (например, закона всемирного тяготения), описывающего часть природы. Существует огромная часть природы, законы которой пока нами не открыты. Однако на основе установленного закона мы делаем предположение, что и эта часть закономерна, рациональна — вопрос в том, чтобы эти законы открыть. Вот, например, законы морфологии: все живые организмы строят свое тело в соответствии с законами золотого сечения. То, что некоторые (скажем, змеи) так не делают, не означает, что они растут как попало — просто пока мы не открыли пропорционального закона построения их форм и не создали математической модели, в которую пропорции Венеры Милосской и обыкновенной гадюки вписывались бы как частные случаи.
Это рациональное знание, в котором законы природы понимаются как имманентные свойства материи. Однако этим теория пропорций вовсе не исчерпывается. Напротив, имеется иная традиция, идущая от пифагорейцев, для которых пропорции полны мистического содержания. Это некие ноты музыки сфер, зная которые можно подчинять себе и изменять структуру мироздания, или нарушая которые можно испортить мироздание в целом. Оставляя в стороне мистические откровения средневековых алхимиков и неоплатоников Ренессанса11, укажем, что этот мистический аспект принципиально важен в семантике органического.
Утеряв «красоту» в формально-стилистическом родстве между архитектурой и искусством, архитектурная теория смогла восстановить ее, возвратившись к более раннему тезису — о единстве замысла «красоты», которое характеризует и морфологию природы, и морфологию искусства. Искусство потеряно, увы, но природа-то с нами. Соответствие природе, «органичность», оказалась одним из двух главных источников оценки качества архитектуры в сегодняшней архитектурной теории. При этом сама природа может пониматься в более или менее мистической парадигме (в духе восточной мистики у Кэна Янга12 или европейской у Вильяма Макдонаха13), но, с другой стороны — и в рационалистической, в духе ньютонианского проекта14 (так происходит, скажем, в теории Бакминстера Фуллера и следующего за ним Нормана Фостера).
Итак, первым субститутом «красоты», позволяющим нам осуществлять профессиональную оценку архитектуры, оказалась «органичность», она же в современном виде — экологичность, «природность» архитектуры. Однако это не единственный субститут.
У Витрувия «красота» звучит как venustas. Слово происходит от Venus — Венера, то есть изначально имеется в виду женская, плотская красота. Это можно более или менее удачно сопоставить с органичностью. Однако следует заметить, что европейские представления о красоте архитектуры несколько более возвышенны. Между Витрувием и ренессансными теоретиками архитектуры лежит область средневековой, христианской трансформации термина, и в результате под «красотой» мы понимаем нечто иное.
В наиболее общем виде векторы этой трансформации сформулированы в учении Аврелия Августина о Граде Небесном. У него архитектура оказалась осмыслена в платонической традиции: есть истинный град, Град Небесный, а все земные являются результатом ухудшенных подражаний ему15.
В последнем случае экологический дизайн парадоксальным образом подхватывает упавшее знамя прогресса. С одной стороны, научная экология, начиная с фундаментального парадокса Римского клуба об ограничении прогресса, как будто бы является одной из главных антипрогрессистских идеологий.
C другой — именно соответствие природе и ограничение вреда от антропогенного воздействия является сегодня целью развития инженерных технологий в архитектуре (энергия, вода, воздух, климат) и способом оценки ее качества. Тем не менее представляется принципиально важным, что технологические открытия оцениваются не сами по себе, как это было в модернизме (новые конструкции и материалы), но с точки зрения отношения к природе — это смена приоритетов от хай-тека к эко-теку.
С другой, он подчеркивает, что город — это не строения (игЬэ), но социум (с1у^аБ), собрание людей, чья праведность позволяет им пребывать на небесах рядом со Спасителем.
Две традиции берут начало из этого основополагающего источника. С одной стороны, это попытка найти архитектуру, максимально похожую на небесную, с другой — выстроить соответствующий социум. В изобретении готики у аббата Сугерия17, представлениях Леона Баттиста Альберти о пропорциях и Филарете об идеальном городе18, аббата Кордемуа о единении классического и готического19, в традициях «стеклянной цепи»20 и идее полета в современной архитектуре21 отзываются первоначальные видения Иоанна Богослова и Блаженного Августина о Небесном Граде со стенами из прозрачных сияющих камней.
Эта тема красоты, очень отличной от женской прелести Венеры, достойна отдельного разговора, но не для нас: сегодня, как уже говорилось, никакая формальная красота не является критерием оценки для определения архитектурного качества. Впрочем, здесь стоит особо отметить, что в рамках европейской традиции идея прогресса в архитектуре оказалась связана с мифом об утопическом городе, Небесном Иерусалиме, который удастся возвести с помощью новых материалов, конструкций и технологий22.
Иначе получилось с Градом Небесным как социумом. Это основа (и это необходимо понимать!) проникновения в систему ценностей архитектуры утопического сознания. С богословской точки зрения построение рая на земле — это ересь хилиазма, но с архитектурной — понятная творческая стратегия, способ оценки качества архитектуры.
То, что социальная утопия связана с архитектурной, — простая истина факта, не требующая доказательств. Но не менее важна и обратная связь, а именно устойчивое, в пространстве от Томаса Мора и Роберта Оуэна до сегодняшнего дня, представление о том, что по-настоящему прекрасная архитектура социальна. Без учения о Небесном Граде это было бы просто абсурдным, но оно, в силу единства urbs и dvitas, объединяет социальность и красоту в одном семантическом поле. «Город Солнца» Кампанеллы и «Лучезарный город» Ле Корбюзье — это две грани, отражающие один объект, Град Небесный Блаженного Августина. Мы не осознаем, что социальность в архитектуре возникает не из экономики и политики, но именно в семантическом поле красоты — как след dvitas Аврелия Августина.
«Социальность» является вторым субститутом «красоты» в оценке современной архитектуры. Однако это не единственный след воздействия идеи Града Небесного на семантику «красоты». Ренессанс и Просвещение искали образ идеального города в архитектурных утопиях, однако в XIX в. у теоретиков архитектуры возникло первое подозрение, что искать нужно не там и что рай таки был построен, только не узнан.
Первым, вероятно, Джон Рескин в «Камнях Венеции»(первое издание — 1905)объявил идеальным средневековый город с его интригами улиц и хаосом краеугольных камней, переплетаемых органикой поднимающихся из лагуны водорослей. «Культура городов» (1938) Льюиса Мам- форда (позднее переделанная им в «Город в истории»23) уже прямо противопоставляет невероятно прекрасный средневековый город Европы «машинному» городу Ле Корбюзье. Мамфорд страстно доказывает, что идеальным городом является вовсе не сочиненный рационально город-завод24 25, но исторически сложившийся городской организм, к созданию которого и надо стремиться урбанистам.
Следует учитывать, что история для христианских и постхристианских мыслителей — не нагромождение случайностей, но драма, сочиненная и поставленная Творцом (что острее всего выражено в гегелевской интуиции Абсолютного Духа). Поэтому признание кривых переулков и «бутербродов» старых домов за идеальный город, Небесный Иерусалим, не так абсурдно, как может показаться атеистическому сознанию. Качество архитектуры в этом случае определяется ее способностью вписаться в этот мистический хаос случайностей (или разгадать замысел, который превращает хаос в божественный порядок). Третий субститут красоты в оценке качества архитектуры — ее соответствие исторической среде.
В известном смысле такое понимание позволяет нам переинтерпретировать классическую формулу Витрувия.
Витрувианская триада определяет ценности архитектуры, «пользу — прочность — красоту», в латинском оригинале как firmitas — utilitas — venustas. Семантический анализ этих терминов приводит к любопытным результатам25. Firmita от глагола firmo связано со значениями укреплять, усиливать, защищать, прикрывать, долго сохраняться — сегодня весь этот круг значений передается термином sustainability, который очень плохо переводится на русский как «устойчивость».
Utilitas — чрезвычайно широкий термин, происходит от глагола utor, который может означать использование субъектом чего угодно, от «глаз» (oculus utor — смотреть, «использовать глаза») до «зла» (male utor — злоупотреблять). И здесь есть более непосредственная, интимная связь объекта использования с субъектом действия, чем это свойственно русскому глаголу «пользоваться». Например, по-русски трудно сказать «пользоваться нашими годами» (nostris utimur annis) в смысле «жить сегодня» или «пользоваться глазами» в смысле «смотреть» — на латыни utor близок к служебному глаголу действия, в смысле «делать посредством чего-то». Этот момент приближенности к субъекту теряется в русском переводе utilitas как «пользы», применительно к архитектуре здесь больше подошла бы «обжитость», если речь идет о жилье, или «социальность», если речь идет об общественном здании.
Что касается красоты, venustas, то, как уже говорилось, речь идет о женской плотской соблазнительности. К сожалению, это качество в архитектуре встречается сравнительно редко, или же опознание его примет требует известной раскованности фантазии. Однако Венера отвечает за достаточно широкий круг смыслов, связанных с гармонией природы, органикой, так что, в принципе, термин может переводиться как «органичность». При такой фокусировке семантического поля мы получим firmitas — utilitas — venustas как sustainability — sociality — organicity, «устойчивость — социальность — органичность».
Важно отметить, однако, что это модернизация, подгонка витрувианской триады под современные понятия. Она возможна, смысловые обертоны, которые требуются для такой модернизации, содержатся в полях витрувиевских определений — но на периферии смыслов, обеспечивающей «сцепку» его триады в единое целое. Доминанты его определений ушли в сферы иных оценок, польза — в деньги, прочность — в инженерную конструкцию. Профессиональной системе ценностей пришлось выращивать новую триаду из одной «красоты».
Вопрос, который повисает в воздухе, — это соотношение этой триады с той универсальной системой ценностей, которая выражена в деньгах.
Как говорилось в начале, отношения денежной оценки и качества архитектуры конкурентны, но нас сейчас интересует не бесконечный спор архитекторов и девелоперов о том, сколько стоит красота, а то, как при всей этой конфликтности простая цена квадратного метра может сосуществовать с теми порослями смыслов, которые были описаны.
Заметим, что во всех трех осях, на которые распалась ось красоты — экологичности, социальности и соответствии исторической среде — само качество определяется через отношение к контексту. Их даже можно переформулировать как отношение к природному, социальному и градостроительному контексту. Это может быть отношение
соответствия, отношение контраста, но так или иначе очевидно, что главной ценностью в таком понимании качества оказывается контекст.
Спецификой архитектуры как товара является единичность транзакции с ней. Недвижимость продается в момент строительства, и хотя может многократно перепродаваться, однако планирование последующих транзакций в рамках одного экономического цикла не имеет смысла: это происходит слишком редко. Все стратегии девелопмента связаны не с увеличением количества транзакций, а с растягиванием одного акта на много фаз и игре с ценой денег во временном промежутке, на который этот акт удалось растянуть: продажа на стадии проекта, на стадии начала строительства, на стадии ввода в эксплуатацию и пр. Вы продаете товар один раз, вы можете ранжировать его по качеству (что передается понятиями «эконом-класс», «бизнескласс» и «люкс»), но стремиться его повышать — абсурдная стратегия (все равно что стремиться уменьшить долю часов Swatch, чтобы расширить нишу для Breguet).
Контекст, однако — это товар совершенно иного порядка. Транзакции с архитектурой единичны, а транзакции с контекстом множественны. Повышение капитализации контекста имеет экономический смысл, потому что на языке девелопмента контекст называется location (место), а три фактора, определяющие цену квадратного метра
на рынке, — это, по определению лорда Самуэля Харолда26, location, location и еще раз location.
Это, собственно, можно считать переводом «экологичности», «социальности» и «соответствия среде» с русского (или firmitas — utilitas — venustas с латыни) на язык денег. И это же позволяет интуициям Аврелия Августина сосуществовать с длинным рублем в пусть конфликтном, но все же взаимно транспарентном пространстве.
Отсюда же следует ответ на вопрос о том, насколько устойчива нынешняя система оценки качества архитектуры. Она может существовать до той поры, пока развитие экономики и технологий не отменят ценности location. В тот момент, когда мы найдем способ перемещаться из одного места в другое мгновенно, нам придется изобретать иную категориальную систему оценки качества архитектуры, но пока эта перспектива не просматривается.